Я боялась тебя, я к тебе приручалась с трудом, я не знала, что ты мой родник,
хлеб насущный мой, дом!
Но ты в другом, далеком доме и даже в городе другом.
Чужие властные ладони лежат на сердце дорогом.
Ты не думай, я смелая, не боюсь ни обиды, ни горя, что захочешь — все сделаю,
— слышишь, сердце мое дорогое?
Мне остались считанные весны, так уж дай на выбор, что хочу:
елки сизокрылые, да сосны, да березку — белую свечу.
Не кори, что пожелала мало, не суди, что сердцем я робка. Так уж получилось, — опоздала ...
Дай мне руку! Где твоя рука?
Не нужны мне улыбки льстивые, не нужны мне слова красивые,
из подарков хочу одно я — сердце твоё родное.
Я тебе не помешаю и как тень твоя пройду... Жизнь такая небольшая, а весна — одна в году.
Там поют лесные птицы, там душа поет в груди... Сто грехов тебе простится, если скажешь:
— Приходи!
Я Тебе не всё ещё рассказала, — знаешь, как я хожу по вокзалам?
Как расписания изучаю? Как поезда по ночам встречаю?
Я говорю с тобой стихами, остановиться не могу. Они как слезы, как дыханье,
и, значит, я ни в чем не лгу...
Всё необычно этим летом странным: и то, что эти ели так прямы, и то,
что лес мы ощущаем храмом, и то, что боги в храме этом — мы!
Разжигаю костры и топлю отсыревшие печи,
и любуюсь, как ты расправляешь поникшие плечи, и слежу, как в глазах твоих льдистая корочка тает,
как душа твоя пасмурная рассветает и расцветает.
Ты научил меня терпенью птицы, готовящейся в дальний перелет, терпенью всех,
кто знает, что случится, и молча неминуемого ждет.
То колкий, то мягкий не в меру, то слишком веселый подчас, ты прячешь меня неумело
от пристальных горестных глаз…
Может, все еще сбудется? Мне — лукавить не стану — все глаза твои чудятся, то молящие, жалкие, то веселые, жаркие, счастливые, изумленные, рыжевато-зеленые.
Ты ведь где-то живешь и дышишь, улыбаешься, ешь и пьешь... Неужели совсем не слышишь?
Не окликнешь? Не позовешь? Я покорной и верной буду, не заплачу, не укорю.
И за праздники, и за будни, и за все я благодарю.
Не сердись на свою залетную птицу, сама понимаю, что это плохо.
Только напрасно меня ты гонишь, Словами недобрыми ранишь часто: я не долго буду с тобой
— всего лишь до своего последнего часа.
Сутки с тобою, месяцы — врозь… Спервоначалу так повелось. Уходишь, приходишь, и снова, и снова прощаешься, то в слёзы, то в сны превращаешься.
А сны все грустнее снятся, а глаза твои все роднее,
и без тебя оставаться все немыслимей! Все труднее!
Всегда была такая, как хотел: хотел — смеялась, а хотел — молчала...
Но гибкости душевной есть предел, и есть конец у каждого начала.
Ты не любишь считать облака в синеве. Ты не любишь ходить босиком по траве.
Ты не любишь в полях паутин волокно, ты не любишь, чтоб в комнате настежь окно,
чтобы настежь глаза, чтобы настежь душа, чтоб бродить, не спеша, и грешить не спеша.
Над скалистой серой кручей плавал сокол величаво, в чаще ржавой и колючей что-то сонно верещало. Под румяною рябиной ты не звал меня любимой, целовал, в глаза не глядя, прядей спутанных не гладя.
Вокруг меня как будто бы ограда чужих надежд, любви, чужого счастья…
Как странно — всё без моего участья. Как странно — никому меня не надо…
Говорят: «Вы знаете, он её бросил...». А я без Тебя как лодка без вёсел.
Знаешь ли ты, что такое горе? А знаешь ли ты, что такое счастье?
Как подсудимая стою... А ты о прошлом плачешь, а ты за чистоту свою моею жизнью платишь.
Ну что же, можешь покинуть, можешь со мной расстаться, — из моего богатства ничего другой
не отдастся. Не в твоей это власти, как было, так все и будет.
От моего злосчастья счастья ей не прибудет.
Меня одну во всех грехах виня, все обсудив и все обдумав трезво, желаешь ты, чтоб не было меня...
Не беспокойся — я уже исчезла.
Ты не горюй обо мне, не тужи, — тебе, а не мне доживать во лжи, мне-то никто не прикажет:
— Молчи! Улыбайся! — когда хоть криком кричи.
Не надо мне до скончанья лет думать — да, говорить — нет.
Я-то живу, ничего не тая, как на ладони вся боль моя, как на ладони вся жизнь моя,
какая ни есть — вот она я!
Я не плыву,— иду ко дну, на три шага вперед не вижу, себя виню, тебя кляну, бунтую, плачу, ненавижу...
У всех бывает тяжкий час, на злые мелочи разъятый. Прости меня на этот раз, и на другой,
и на десятый,— ты мне такое счастье дал, его не вычтешь и не сложишь, и сколько б ты ни отнимал, ты ничего отнять не сможешь. Не слушай, что я говорю, ревнуя, мучаясь, горюя... Благодарю! Благодарю! Вовек не отблагодарю я!
Не добычею, не наградою, — была находкой простою. Оттого, наверно, не радую, потому ничего
не стою. Только жизнь у меня короткая, только твердо и горько верю: не любил ты свою находку — полюбишь потерю...
Я стою у открытой двери, я прощаюсь, я ухожу. Ни во что уже не поверю, — всё равно напиши, прошу! Чтоб не мучиться поздней жалостью, от которой спасенья нет, напиши мне письмо, пожалуйста, вперед на тысячу лет. Не на будущее, так за прошлое, за упокой души, напиши обо мне хорошее.
Я уже умерла. Напиши!
Я прощаюсь с тобой у последней черты. С настоящей любовью, может, встретишься ты.
Сто часов счастья, чистейшего, без обмана. Сто часов счастья! Разве этого мало?
Не отрекаются, любя...
Не отрекаюсь я —
Будь всё по-старому.
Уж лучше маяться,
Как жизнь поставила…
***
Как вы подумать только могли, что от семьи бегу? Ваш переулок — не край земли,
я — не игла в стогу… В мире то оттепель, то мороз — трудно тянуть свой воз.
Дружбы искал я, не знал, что нес столько напрасных слез.
Я тебя не хочу встречать. Я тебя не хочу любить. Легче воду всю жизнь качать, на дороге камни дробить. Лучше жить в глуши, в шалаше, там хоть знаешь наверняка,
почему тяжело на душе, отчего находит тоска…
Воскресни! Возникни! Сломалась моя судьба. Померкли, поникли все радости без тебя.
Пред всем преклоняюсь, чем раньше не дорожил. Воскресни! Я каюсь, что робко любил и жил.
А мы друг друга и там узнаем. Боюсь лишь, что ей без живого огня шалаш мой уже не покажется раем, и, глянув пристально сквозь меня, по давней привычке ещё послушна, добра и доверчива,
там она уже не будет так влюблена, так терпеливо великодушна.
Подари мне, боже, еще лоскуток шагреневой кожи! Не хочу уходить! Дай мне, боже, еще пожить.
И женщины, женщины взгляд влюбленный, чуть с сумасшедшинкой и отрешенный, самоотверженный, незащищенный…
Так чего же мне желать вкупе со всеми? Надо просто умирать, раз пришло время…
Умирала Вероника Михайловна в тяжелых мучениях. Поэтессы не стало 7 июля 1965 года. Яшин, потрясенный смертью Тушновой, опубликовал в «Литературной газете» некролог и посвятил ей стихи — свое запоздалое прозрение, исполненное болью потери.
В начале 60-х на Бобришном Угоре, вблизи родной деревни Блудново (Вологодская область), Александр Яшин построил себе дом, куда приезжал для работы, переживал тяжелые моменты. Через три года после смерти Вероники, 11 июня 1968-го, умер и он. И тоже от онкологического заболевания.
На Угоре, согласно завещанию, его и похоронили. Яшину было всего пятьдесят пять лет.
Палома
